В этом фрагменте “Открытого дневника 1929 - 1959 годов” итальянский писатель Элио Витторини выражает свойственную многим тоску по идеальному миру - цельному и первозданному, обладающему неким сокровенным смыслом. Романтики 19 века (Виктор Гюго, Франсуа Рене де Шатобриан, Фридрих Шлегель, Карл Фридрих Шинкель, Джон Рескин и многие другие) также испытывали глубокое потрясение при виде готических соборов, и это обостренное романтическое восприятие духовного и трансцендентного характера обширных, устремленных ввысь пространств готического собора сохранилось до наших дней. Нельзя не заметить его, например, в работах известного исследователя готики Ганса Янцена (из “Западной готики” которого были позаимствованы приведенные выше слова Витторини). Янцен, ученый 20 века, тем не менее отчасти остается продолжателем романтической традиции. Это явствует из многих его характерных высказываний (таких, например, как утверждение о том, что в готической архитектуре “вещественное извлекают из его природного окружения посредством бестелесного, лишают его при- родной тяжести и заставляют устремляться ввысь”), а также из зна- менитого анализа “прозрачной структуры” готической стены и по рассуждениям о “пространстве как символе беспространственности ”. Вообще трансцендентное - сквозная тема трудов Янцена, посвященных готическому искусству.

Такая точка зрения на готические соборы занимала важное место и в работах исследователя Ганса Зедльмайра, который вскоре после Второй мировой войны опубликовал свой ставший знаменитым труд “Возникновение собора” (1950). Мрак, окутывавший его эпоху, Зедльмайр пытался развеять сияющим светом собора, который пред- ставлялся ему чрезвычайно сложным и многогранным творением, увенчавшим развитие европейского искусства. Если Янцен “ открыл ” прозрачную структуру стен, то Зедльмайр, устремив пытливый взгляд в высоту, на своды, выявил так называемую “балдахинную систему” готического собора (своды его действительно напоминают балдахин, поддерживаемый изящными колоннами). Но к структурному анализу и метафизической интерпретации собора Зедльмайр добавил еще один элемент: его работы, посвященные соборам, тесно связаны как по времени создания, так и по своей философии с другим, ультра- консервативным его трудом, подвергающим критике современную автору культуру (“Кризис искусства: утрата середины”, 1957; 1-е издание на немецком языке, 1948), - трудом, в котором безошибочно различима сомнительная расистская идеология.

Родство между консервативной критикой культуры и высокопарным восхищением готикой имеет в Германии старинную традицию. Тот факт, что готическое искусство оказалось предметом подобных идеологических спекуляций, объясняется давним и прочно укоренившимся убеждением в том, что готический стиль - в отличие от романского - является “подлинно германским”. В ходе целевого анализа это, основанное на заблуждении, представление о готике “было обнаружено в теории искусства эпохи итальянского Ренессанса, считавшей стиль всего средневекового искусства по существу “германским” - или, что одно и то же, готическим, - причем предполагалось, что от этого-то “готического” стиля и освободилось наконец новое ренессансное искусство Италии. Вплоть до 19 века отождествление готического с германским оставалось “общим местом” европейской культуры, которое едва ли кто-то пытался поставить под сомнение. По этой причине в Германии возникло национальное пристрастие ко всему готическому: немцам казалось, что в готике они видят величайшее достижение своих предков... Но затем история искусства, тогда еще только начинавшая формироваться как научная дисциплина, быстро установила, что готическое искусство (и в первую очередь готический собор) - одно из оригинальных достижений Франции, которая в ту пору была главным противником Германии. Это обидное для немцев открытие послужило поводом для, переоценки отношения к немецкому Средневековью” (Шютц, Мюллер).

Причина такого разочарования коренится в идее национального превосходства - в заблуждении, от которого не свободны даже не- которые историки искусства. Поразительно, насколько устойчи- выми оказались этнически окрашенные предрассудки в отношении происхождения готики, - и об этом не следует забывать. Следы подобных воззрений можно обнаружить даже в книге Зедльмайра о со- борах, хотя здесь они имеют более утонченный характер и выражены в более культурной форме, чем позиция авторов многих трудов на эту тему, публиковавшихся в нацистской Германии. Подводя итоги своим размышлениям о происхождении готического собора, Зедльмайр пишет: “В общей структуре собора собственно структурный компонент, т. е. каркас, обеспечивается северогерманским (“северным”) элементом. Так называемый кельтский (“западный”) элемент создает “поэтику”. А средиземноморский (“южный”) элемент обеспечивает полную завершенность, т. е. “человеческий” компонент... В исторической перспективе эти элементы возникали не одновременно в ходе строительства собора, а последовательно... Впрочем, третий элемент присутствовал с самого начала, однако в ранний период он просто накладывался на остальные и, по большому счету, был бесполезен. И только после 80-х годов 12 века начался период его расцвета, определивший “классическую эпоху” собора; однако уже с 50-х годов 13 века и в дальнейшем этот элемент снова был по- давлен и стал играть второстепенную роль. Таким образом, “классический” собор - одно из самых удачных и величественных в истории слияний характеров трех народов. В искусстве это слияние создает “французскость” и является по своей природе европейским в высшем смысле этого слова”. В наши дни подобные биологические, этнические и расовые изыскания (практиковавший их Вильгельм Воррингер называл это “погружением в душу человечества”), нацеленные на разъяснение “сущностной природы собора”, устарели и больше не практикуются.

Главное препятствие на пути к пониманию искусства и жизни Средних веков заключается в том, что современному человеку нелегко перенестись в интеллектуальный и эмоциональный мир человека той эпохи. Самый труднопреодолимый барьер представляет для нас средневековое христианство, которое в те времена пронизывало все области жизни, полностью определяя мышление и чувства людей. От этого аспекта средневековой жизни мы отстоим еще дальше, чем романтики 19 столетия. Данную проблему Зедльмайр отметил в опубликованном в 1976 году послесловии к переизданию своей книги о соборах. Зедльмайр не мог заявить: “Мы должны смотреть на собор глазами средневекового человека”, ибо такой условный “средневековый человек” неизбежно оказался бы всего лишь абстракцией. Вместо этого он предлагает “смотреть на собор глазами его строителей, глазами Сугерия и его зодчих”. Такая задача сформулирована достаточно четко; и можно разработать методы для ее решения. И хотя мы не всегда можем полностью разделить оптимизм Зедльмайра, в своей работе мы воспользуемся именно его подходом. Для начала же обратимся к происхождению готики и к той центральной роли, которую играл в этом процессе Сугерий - настоятель аббатства Сен-Дени. Во всяком случае, с этой предпосылкой соглашаются практически все историки искусства.

Сугерий - настоятель аббатства Сен-Дени: происхождение готики

Готическое искусство возникло во Франции. Оно зародилось в 40-х годах 12 века в маленьком королевстве (уже называвшимся “Франция”), которое охватывало области от Компьена до Буржа и центром которого был Париж, где находилась королевская резиденция. Эта территория, где вскоре начнут один за другим появляться грандиознейшие соборы в новом готическом стиле, пока еще была очень невелика в сравнении с современной Францией, да и власть французского короля (в отличие, впрочем, от престижа) оставалась весьма незначительной. По своему политическому и экономическому влиянию французский монарх уступал как герцогам Нормандии (которые одновременно были королями Англии), так и своим соседям на юго-западе и востоке - графам Шампани. Однако от прочих феодальных правителей короля Франции отличал сакральный характер его власти, наделявший его особым авторитетом и приобретавшийся при коронации, в момент миропомазания.

Сугерий из Сен-Дени (ок. 1081 - 1151), один из ведущих государственных деятелей Франции 12 столетия, отлично знал, как использовать этот неявный, но мощный потенциал французского монарха. Сугерий происходил из не очень знатного рода, однако был другом детства Людовика 6, вместе с которым воспитывался в аббатстве Сен-Дени. Впоследствии он стал доверенным лицом, советником и дипломатом и Людовика 6 (1108 - 1137), и его преемника, Людовика 7 (1137 - 1180). Отправляясь со своей супругой во 2-й крестовый поход (1147 - 1149), Людовик 7 назначил Сугерия регентом, и тот великолепно справился с этой ролью. Как сообщает биограф Сугерия, монах Виллельмус, с того времени Сугерия стали именовать “отцом отечества”. Всю свою жизнь этот выдающийся деятель посвятил укреплению французской монархии. Сознавая, что мирская власть французского короля во многом ограничена, Сугерий стремился сделать все возможное, чтобы поднять духовный престиж монархии. И все его усилия были направлены именно на это.

Став настоятелем аббатства Сен-Дени в 1122 году, Сугерий, не оставляя прочих забот и обязанностей, настойчиво взялся за воплощение своей давней мечты: вернуть аббатству былой престиж, обновив давно обветшавшее здание монастырской церкви. В эпоху Меровингов эта церковь служила местом погребения королей, а при Каролингах пользовалась славой одной из главных церквей государства.

Именно здесь, в месте важнейшего исторического значения, аббат Сугерий в ходе работ по реконструкции аббатства (11372 - 1144) стал основоположником нового типа храмовой архитектуры. Впервые в истории Сугерий и его зодчий, наряду с другими новшествами, прибегли к тесному объединению элементов бургундской архитектуры (стрельчатая арка) с элементами архитектуры нормандской (нервюрный свод). Благодаря этому Сугерий вполне заслужил титул “отца готики”.

Это событие, сыгравшее столь важную роль в истории искусства, произошло отнюдь не в “безвоздушном пространстве”: оно было мотивировано одновременно и религиозными, и эстетическими, и политическими причинами. Подробно эти причины рассматриваются в разделе данной книги, посвященном раннему периоду готической архитектуры во Франции . Бруно Кляйн выделяет и анализирует социальные, культурные, экономические и технические предпосылки, позволившие Сугерию и его зодчему создать новый тип храмовой архитектуры - “архитектуру света”, призванную духовно возвышать наблюдателя, вознося его “от материального к нематериальному”. Несколько позже зодчие-новаторы, разработав изобретенную Сугерием новую концепцию сакральной архитектуры, смогли благодаря ей возвести великие готические соборы.

За период с 1180 по 1270 год, к концу эпохи классической готики, в одной только Франции было построено около восьмидесяти соборов. И это - только городские епископские церкви; а ведь проводились еще реставрации многочисленных церковных зданий других типов (например, монастырских, коллегиальных и приходских церквей). Именно в этих соборах и епископских церквях нашла свое характерное воплощение новая готическая архитектура. Появившись на территории наследственных владений французского монарха (в королевском домене с центром в Париже), а затем и на соседних землях, соборы служили чрезвычайно наглядной демонстрацией королевского престижа и власти. Распространение их шло рука об руку с экспансионистской политикой французских монархов конца 12 - 13 веков. Некоторые историки даже полагают, что строительство готических соборов являлось одним из ключевых факторов господства Франции в средневековой Европе. Это господствующее положение было достигнуто, главным образом, при короле Филиппе 2 Августе (1180 - 1223) и сохранялось при Людовике 9 Святом (1226 - 1270). Начиная с 20-х годов 13 века другие страны Европы (а Англия еще с 1170 года) перенимали “французский стиль” чаще всего, но не исключительно, благодаря тому, что именно в нем воплощались последние достижения строительной технологии. Так готическая архитектура стала общеевропейским стилем.

Аббат Сугерий и святой Бернар

Яркий портрет аббата Сугерия создает историк искусства Эрвин Панофский, автор книги “Готическая архитектура и схоластика” (1951), увлекательно повествующей о взаимоотношениях между средневековым искусством, философией и теологией. В большинстве своих трудов Панофский стремится представить историю искусства как составную часть истории научной мысли. С этих позиций подходит он и к аббату Сугерию. И все же в книге, посвященной Сугерию, Панофскому удается воскресить уникальную личность настоятеля Сен-Дени: “Пламенный патриот и рачительный хозяин; несколько склонный к напыщенным речам и влюбленный в пышное великолепие, но практичный и основательный в житейских делах и умеренный в личных привычках; трудолюбивый и общительный, добродушный и здраво- мыслящий, тщеславный, остроумный и неукротимо жизнерадостный”, Сугерий, несомненно, умел наслаждаться жизнью и был обостренно восприимчив к прелести и блеску красивых вещей.

Все эти черты и в особенности любовь к красивым вещам резко отличали Сугерия от другой выдающейся личности того времени - святого Бернара Клервоского (1090 - 1153). Этот великий цистерцианский аббат, страстный полемист и самый могущественный и влиятельный монах 12 столетия, утверждал необходимость строжайшей дисциплины в монастырской жизни и крайнего самоограничения монахов во всем, что касается личных удобств, питания и сна. Исполненный миссионерского рвения, святой Бернар энергично вмешивался всюду, где, по его мнению, монастырской жизни, литургической практике или религиозным воззрениям недоставало строгости или сосредоточенности на главной цели. Предельно сурово он выступал также против всякого отклонения от ортодоксальных позиций в теологии. Что касается аббата Сугерия, то он ценил дисциплину и скромность, но был настроен решительно против таких “монашеских добродетелей”, как униженное смирение и аскетизм. Однако сбрасывать со счетов мнение Бернара по поводу Сен-Дени Сугерий не мог, так как под влиянием могущественного цистерцианца находился сам папа. От внимания святого Бернара не могло ускользнуть, что временами в аббатстве Сен-Дени, так тесно связанном с французской монархией, творится “недолжное”: “Без колебаний и непритворно воздают они кесарю кесарево. Но далеко не столь добросовестно воздают они Богу Богово”. Предположительно в 1127 году, на шестой год пребывания Сугерия в должности настоятеля, Бернар поздравил своего более близкого мирским делам собрата с успешным “проведением реформы” в аббатстве Сен-Дени. Однако, как замечает Панофский, “эта “реформа” не только не ослабила политическое влияние аббатства, но и обеспечила Сен-Дени независимость, престиж и благосостояние, которые позволили Сугерию укрепить и легализовать традиционные связи этого аббатства с французской короной”. Так почему же святой Бернар относился к положению дел в Сен-Дени более терпимо, нежели в других монастырях, не соответствовавших его суровым стандартам? Что заставляло его обращаться с аббатом Сугерием гораздо более уважительно, чем со всеми теми, чьи взгляды также вызывали у него недовольство? Панофский приходит к выводу, что между этими двумя потенциальными противниками существовало некое молчаливое соглашение: “Понимая, сколько вреда они могли бы нанести друг другу, оказавшись врагами, королевский советник [...] и величайший духовный вождь Европы, наставлявший самого папу, решили стать друзьями”.

Тем не менее аббата Сугерия и святого Бернара разделяло скрытое противостояние, проявившееся, в частности, в характере нововведений в аббатстве Сен-Дени. Сугерий питал страстную любовь к священным изображениям и всевозможным украшениям церковного интерьера, к золоту, эмали и драгоценным камням, вообще ко всему блестящему и сверкающему; особое же восхищение вызывали у него витражи. Бернар, напротив, осуждал подобные украшения - не потому, что был невосприимчив к их очарованию, но потому, что такие вещи, по его мнению, отвлекали от благочестивых размышлений и молитв. В результате строители цистерцианских монастырей и церквей, в изобилии возводившихся по всей Европе в 12 - 13 веках, должны были придерживаться стиля, который предписывала аскетичная эстетика святого Бернара с ее многочисленными правилами и ограничениями. Тем не менее набиравший силу орден цистерцианцев сыграл важную роль в распространении готического искусства по Европе: он широко заимствовал технические новшества, отличавшие конструктивные принципы готики, да и сам по себе был не чужд инноваций (например, в области методов гидротехники, развивавшихся в монастырях, которые располагались в отдаленных от населенных пунктов долинах).

Пьер Абеляр

Чтобы опровергнуть мнение о том, будто в эпоху Средневековья люди были лишены отчетливо выраженной индивидуальности, мы решили включить в этот панорамный обзор средневековой культуры краткое повествование о другом современнике аббата Сугерия - человеке, который также был не в ладах со святым Бернаром и даже вступил с ним в открытый конфликт. Речь пойдет о философе Пьере Абеляре(1079-1142).

Йозеф Пипер в книге “Схоластика” - увлекательном и красочном введении в предмет средневековой философии - рисует следующий эскизный портрет этого ученого. “Пьер Абеляр... еще мальчиком начал посещать знаменитую философскую школу Росцелина. Когда он приехал в Париж, ему едва исполнилось двадцать; проучившись еще два или три года, он открыл собственную философскую школу, поначалу размещавшуюся в пригороде. В двадцать девять лет, благодаря своим успехам на поприще преподавания, он перенес школу в пределы городской черты - в район, где ныне находится университетский квартал. В 1115 году Абеляр уже возглавил кафедральную школу Нотр-Дам - а ведь ему тогда было всего тридцать пять лет! Вскоре после этого он встретился с Элоизой. В автобиографической “Истории моих бедствий” (“Historia calamitatum”) Абеляр сам повествует о том, как, поддавшись скорее чувственной страсти, нежели любви, соблазнил эту девушку, свою ученицу. Когда Элоиза родила от него ребенка, они тайно обвенчались”. Продолжение этой истории трагично. Опекун Элоизы жестоко отомстил Абеляру: тот перенес жестокие побои и был кастрирован. В результате карьера этого прославленного и авторитетного профессора оборвалась, и Абеляру пришлось искать убежище в монастыре. Его приняло аббатство Сен-Дени. Но знаменитая любовная история, проследить которую во всех подробностях здесь мы не можем, на этом не оборвалась. Элоиза также удалилась в монастырь, но письма, которыми она обменивалась с Абеляром на протяжении многих лет, свидетельствуют о том, что бывших возлюбленных до конца дней связывала тесная духовная дружба.

В лице Абеляра перед нами предстает один из первых ученых нового типа - профессиональный мыслитель, или работник умственного труда. Этот тип начал складываться одновременно с возрождением городов в 12 веке. Поначалу характерным представителем его был школьный учитель, а затем, с 13 века, - университетский профессор. Итальянский ученый Джованни Сантини пишет в своем исследовании, посвященном раннему периоду деятельности Моденского университета (одного из первых итальянских университетов, основанного в конце 12 столетия): “Предпосылкой возникновения “интеллигента” как нового социального типа стало разделение труда в городах - точно так же, как предпосылкой развития университетов являлась общая культурная среда, в которой возникали, процветали и могли вести между собой свободные диспуты эти новоявленные “соборы науки”.

Абеляр сыграл важную роль в развитии Парижа как центра оживленных философских и теологических диспутов. Средневековые ученые получали здесь массу возможностей оттачивать клинки своего интеллекта. Но наиболее ярким и красноречивым оратором той эпохи оставался сам Абеляр. Он участвовал в ежегодных диспутах на тему универсалий - одной из главных проблем средневековой философии, а благодаря своему диалектическому сочинению “Да и нет” (“Sic et non”) вошел, наряду с Иоанном Скотом Эриугеной (9 в.), Ланфранком (11 в.) и Ансельмом Кентерберийским (11 в.), в число основоположников схоластического метода. Метод схоластики - господствующей формы мышления и рассуждения в средневековой философии и теологии - включал в себя длительный процесс выдвижения аргументов и контраргументов (sic et non), приводящий в конце концов к финальному “определению”. Таким образом, Абеляр в числе прочих мыслителей заложил фундамент тех “соборов идей”, которым предстояло возникнуть в эпоху развитой схоластики, - подобно тому, как аббат Сугерий, реконструировав монастырскую церковь, заложил краеугольный камень всех будущих готических соборов. Впрочем, как мы уже отмечали в связи с работой Панофского “Готическая архитектура и схоластика”, подобные параллели иногда проводятся слишком поспешно и зачастую не выдерживают более тщательного анализа.

Философию Абеляра, сложившуюся под мощным влиянием логики как самостоятельной философской дисциплины, в свете ее критических, антидоктринальных тенденций можно представить как своеобразную раннюю попытку Просвещения. В центре внимания Абеляра нередко оказываются не столько теологические, сколько человеческие проблемы. Например, рассматривая вопросы этики, Абеляр подчеркивает, что нельзя считать грехом проступок, совершенный без сознательного злого умысла. Следуя велениям своего рассудка, мы можем и заблуждаться, но на одном лишь этом основании еще не несем вины: ведь мы руководствовались верой в то, что творим добро.

По крайне насущному в ту эпоху вопросу об отношениях между верой и разумом Абеляр занял явно прогрессивную позицию, заявив, что вера должна основываться лишь на свободном от предрассудков разумном понимании. Иными словами, Абеляр был ранним представителем городской интеллигенции, принимавшим на веру большинство догматов христианской церкви, но обладавшим при этом свободным и пытливым умом.

Превосходство веры над разумом

Если для одних Париж был колыбелью развивающейся науки, то другие воспринимали его как “новый Вавилон” - город предосудительных удовольствий и интеллектуальной гордыни. Святой Бернар, самый ожесточенный из противников Абеляра, взывал к парижским профессорам и студентам: “Бегите из толчеи Вавилона сего, бегите и спасайте ваши души. Все до единого бегите в города пристанища [т. е. в монастыри], где вы сможете покаяться в прошлых грехах, жить в благодати и с верою смотреть в будущее. В глуши лесной вы найдете больше, чем в книгах. Деревья и скалы научат вас большему, чем любой учитель”.

Эта позиция резко противостоит воззрениям Абеляра. Бернару из монастыря Сито христианское учение представлялось в совершенно ином свете, нежели главе парижской кафедральной школы. Жак Ле Гофф писал о Бернаре так: “Этому неотесанному и грубому человеку Средневековья, который в душе оставался прежде всего солдатом, было не понять городскую интеллигенцию. Бороться с еретиками или неверными он считал возможным только одним способом: грубой силой. Когда Петр Достопочтенный [последний великий аббат Клюни, ум. 1155] попросил его прочесть перевод Корана, выполненный, чтобы написать опровержение учения Мухаммеда, Бернар остался глух... Этот апологет затворнической жизни пребывал в постоянной готовности к борьбе против опасных, с его точки зрения, новшеств. В последние годы своей жизни он, по существу, правил западнохристианской Европой, диктуя свою волю папе, утверждая военные приказы и мечтая о создании “западной кавалерии” - армии Христовой; он был великим инквизитором своей эпохи”.

Процитированный выше призыв святого Бернара был направлен в первую очередь против “лжеучителя” Абеляра, который, ощутив дух христианства в древнегреческой философии, считал Сократа и Платона христианами, явившимися в мир еще до Христа. Бернар держался иной точки зрения: “Превратив Платона в христианина, ты лишь выказал себя язычником”.

Обычно Абеляр был готов отражать подобные нападки; он даже готов был провести публичный диспут со святым Бернаром. Однако хотя он и чувствовал себя достаточно уверенно для подобного диспута и не сомневался, что проницательностью ума превосходит великого аббата, все же в области политического влияния он безнадежно проигрывал святому Бернару. Абеляру так и не представилась возможность сразиться со своим противником оружием по собственному выбору. Накануне того дня, на который был назначен диспут, Бернар передал собору епископов некий документ, изобличавший Абеляра как опасного еретика. Тем самым он ловко превратил диспут в суд, на котором Абеляру пришлось доказывать свою невиновность. Все, что было в силах обвиняемого, - поставить под сомнение компетентность собора и прямо обратиться к папе. Епископы вынесли достаточно мягкий приговор и переслали дело в Рим. Узнав об этом, Бернар снова вмешался и оказал давление на папу. В результате “диспут” окончился осуждением Абеляра, и его книги сожгли на площади перед собором Святого Петра. Сам Абеляр нашел убежище в Клюни, где его сердечно принял тогдашний настоятель - Петр Достопочтенный. Этот аббат добился отмены папского приговора об отлучении Абеляра от церкви; более того, ему удалось примирить Абеляра с Бернаром. Абеляр умер в монастыре Сен-Марсель близ Шалон-сюр-Сон.

Разногласия между Абеляром и Бернаром представляют собой лишь частное проявление гораздо более обширного конфликта. Это была только одна из первых битв в затяжной войне между знанием и верой, разумом и авторитетом, наукой и церковью, - войне, которая началась в эпоху классического Средневековья и завершилась лишь в 18 веке, когда немецкий философ Иммануил Кант (1724 - 1804) провел границу между верой в Бога и познанием мира. Поражение Абеляра в борьбе с влиятельным аббатом и прежде всего средства, которыми воспользовался Бернар, свидетельствуют о явном неравенстве сил между противниками в этой войне; чаша весов начала склоняться в другую сторону лишь на заре Нового времени. Судьба Галилея (1564 - 1642), который был вынужден предстать перед инквизицией за то, что выступал в поддержку теории Коперника, и публично отречься от этой теории, - лишь один из примеров того, насколько медленно протекал процесс интеллектуальной эмансипации.

В 13 веке, когда в городах набирали силу университеты, а схоластика достигла своего расцвета, наука (на том этапе еще не выработавшая научного метода и в значительной мере лишенная объективности) была не в состоянии создать новую картину мира, свободную от оков христианской догматики. Жак Ле Гофф в “Интеллектуалах Средневековья” (1957) дает обзор истории развития университетов на ранних этапах их существования. Вначале им приходится обороняться от агрессивно настроенных церковников (главным образом местных епископов), затем - от светских врагов (главным образом членов королевских домов), на сторону которых встал папа. И теперь университетам предстояла долгая борьба за независимость от Рима. На протяжении всего Средневековья церковь подавляла развитие свободной и независимой мысли, тем самым укрепляя на века свое главенствующее положение.